читать дальшеТы единственное, что имеет смысл для меня
Мне плевать, что говорят и что думают другие
Потому что ты единственная, кто у меня на уме.
Я никогда не позволю тебе уйти от меня
Я постараюсь остановить время навсегда,
никогда не хочу слышать, как ты прощаешься.
— Мама, как хочешь, но идея продать отличную квартиру в центре города мне категорически не нравится.
— Юра, — кажется, бабушка непроизвольно подпрыгнула, — у тебя есть другие варианты?
— Мама, перестань. Я вообще считаю, что затея отправить Машку в Финляндию — чистейшей воды авантюра.
— Отлично, — бабушка, похоже, даже топнула ногой, — и что ты предлагаешь? Надеешься, если девочка окончит Петербургскую консерваторию, то перед ней откроются лучшие концертные залы мира? Смешно! Можно подумать, ты не знаешь, какие нынче нравы процветают в этом учебном заведении.
— Знаю, — папа неожиданно сник, и Маша, которая невольно прислушивалась к разговору, машинально отпрянула назад. — Мама, я всё прекрасно понимаю, но академия Сибелиуса — ещё не гарантия благополучной карьеры. Может так случиться, что Маша ничего не добьётся да ещё и потеряет отличную жилплощадь. Единственное, что осталось от Женечки.
— Это Маша не сможет пробиться? — бабушка задохнулась от возмущения. — Юрий, ты в своём уме? С её голосом практически в пять октав. Ты понимаешь? В пять! Таким диапазоном обладала лишь божественная Има Сумак.
— Пять, — похоже, папа начал сердиться, и Маша заметила, как его бровь взлетела ехидным вопросом. — И что из этого? Ты полагаешь, что именно академия Сибелиуса может дать нашей Марусе хорошего пинка?
Живописная троица состояла из высокого худощавого мужчины, такого сутулого, что казалось, будто он нарочно втягивает голову в плечи и пригибается вниз. Пригибается и прячет лицо, лишь бы укрыться от пронзительного, нарочито въедливого голоса маленькой старушки, чей мягкий округлый образ категорически не вязался с мощным и напористым баритоном. Бабулька напоминала румяную булочку, эдакую домашнюю выпечку с коричневыми изюминками глаз, и если продолжать гастрономические аналогии, то мужчина, что шёл рядом с ней, походил на тощий бесцветный багет. Эмоциональную парочку замыкала девушка. Тоненькая, задумчивая, с узким бесцветным личиком, таким скромным и невыразительным, что оно исчезало из памяти ещё до того момента, когда любопытствующий взгляд переключался на что-то другое. Девушка шла вслед за бабушкой и отцом, погрузившись в музыку, что звучала в её наушниках и, казалось, не проявляла к беседе ни малейшего интереса. И только иногда она вскидывала голову и прислушивалась к разговору с откровенным беспокойством.
— Юра, прекрати, — бабушка тоже рассердилась, и Маша услышала в её тоне звенящие нотки. — О её голосе говорил сам Михаил Ханонович. Возможности от контральто до сопрано. Плюс абсолютный слух. Даже слушать тебя не хочу. Что она будет делать с такими данными в России? Внучка простой преподавательницы сольфеджио и дочь настройщика органов?
— Мама, я сейчас говорю совсем не об этом! — спор начал приобретать скандальную окраску, и Маша непроизвольно задержалась на пару шагов. Папа и бабушка разговаривали так громко, что на них оборачивались редкие прохожие. — Ты же знаешь, что Маша обычная девочка из интеллигентной питерской семьи. Даже в продвинутой демократичной Финляндии нужна хватка и азарт. Я бы даже сказал, наглость. А наша с тобой дочка и внучка Марья Юрьевна попросту тюня.
— Кажется, пришли, — бабушка сделала отцу жест помолчать и живо повернулась в сторону трёх серых корпусов. — Сто лет здесь не была.
Хрущёвки были самыми обычными. Скромное жильё эконом-класса. Разномастные окна. У кого-то тонированные стеклопакеты, а большей частью — давно некрашеные деревянные рамы. Вполне себе симпатичная детская площадка. Кубики гаражей. Единственное, что диссонировало со стандартным благополучием шестидесятых — многочисленные частные дома. Они подступали к хрущёвкам так близко, что казалось, три приземистых корпуса попали в дачный посёлок по какому-то нелепому недоразумению.
— А что? Совсем даже неплохо. Ну и пусть, что в пригороде. Магазин рядом, электричка, правда, далековато, зато кругом природа. Вышел, и, считай, уже в лесу. Доставай ключи.
— Маруся, — пока отец копался в сумке в поисках связки, бабушка живо переключилась на девушку, — а ты почему молчишь? Твоя ведь судьба решается. Квартиру продаём только ради твоего благополучия.
Маша рассеянно кивнула, выныривая из привычного мира грёз. Неопределённо пожала плечами, хотя в душе на секунду всколыхнулось нечто похожее на неудовольствие. Пока ещё слабое. Невыразительное. Скорее нежелание вступать в беседу, чем возмущение претензиями. К чему все эти вопросы? Всё давно решено без Маши. Сегодняшняя поездка — это уже сантименты. И неизвестно, чего больше в этом вопросе: истинной заботы или собственных нереализованных амбиций.
— Проходите, — отец открыл дверь и пропустил Машу и бабушку вперёд. — Нам на пятый.
— Лифта, конечно, нет, — бабушка протиснулась в тёмное жерло парадной первая. — Ну что ж, пошли.
Узкая, полупустая двушка дохнула неожиданным холодом, несмотря на то, что на улице стояла аномальная майская жара. В глубине комнат мутным глазом подмигнул старомодный трельяж. Бабушка решительно прошла на кухню. Долго и безрезультатно грохотала старой рамой. Где-то в ванной неожиданно громко пробурчала канализация.
— Слышимость, — иронично протянул отец. — Осторожно, стекло разобьёшь. Здесь всё на соплях.
Маша прошла в дальнюю комнату. Узкая, как пенал. И перегородка — одно название. Символическая. Почти бумажная. Впрочем, если прислушаться к бабушке, ей здесь не жить. Впереди Финляндия, академия Сибелиуса, мировая слава, успех и достаток. Девушка провела пальцем по крышке древнего пианино. Даже здесь в этом подобии жилья неизменное фортепьяно. Неотъемлемый атрибут их музыкальной семьи. Интересно знать, как его сюда затащили. Тумбочка. На подоконнике засохший цветок. Старое желтоватое зеркало больше напоминало портал в иное измерение. Мутная, какая-то неровная поверхность, покрытая плаксивой рябью, отразила тонкую невыразительную фигурку. Когда тебе двадцать три года, не очень приятно осознавать этот факт в полной мере. Но вполне возможно, что её оторванная от реальности натура — результат шутки природы над внешностью. А пошутила природа почти неприлично.
Маша действительно обладала очень редким диапазоном, от глубокого бархатистого контральто до звенящего колоратурного сопрано. Её даже показывали каким-то специалистам. Проводили спектральное исследование голоса. И если вокальными способностями Маши восхищались, как родные, так и приезжие педагоги, то поклонники с восхищениями как-то не торопились. При неповторимом голосе Маша была обычной серенькой мышкой. Столь невыразительной и блёклой, что она не тянула даже на звание некрасивой. Небольшого роста. Худая. Плоская, узкогрудая и на редкость бесформенная. Порой даже педагоги удивлялись, где прячется её голос? Ни бюста, ни живота. Эдакое ровное плохо обструганное брёвнышко.
Нисколько не лучше обстояло дело и с лицом. Тонкое, бледное, с россыпью таких же потёртых веснушек. В нём всё было мелко. Маленькие глаза, маленький нос, тонкие поджатые губы. А при пристальном взгляде ещё и асимметрия: правый глаз был меньше левого.
В те дни, когда у Маши бывали концерты, её приходилось красить огромным арсеналом косметики, чтобы создать видимость лица из зала.
Положение не спасали ни волосы, ни цвет глаз. Первые были жалкими, реденькими, тусклого пепельного оттенка. Вторые то ли серые, то ли зелёные. Возможно, будь у Маши мама, она научила бы дочь каким-то дамским ухищрениям или умению красиво подавать то, что имеешь. Дала бы материнское тепло, поселила уверенность в себе, но мамы не было. Она умерла вскоре после родов и воспитание перешло в руки бабушки, основным принципом которой было бедно, чистенько, но честно.
Маша прислушалась к разговору в кухне. Бабушка и папа спорили всё громче. Ни одна сторона не желала уступать. При таком раскладе словесное соревнование грозило затянуться до глубокой ночи.
Девушка уныло покосилась в окно на соседскую пятиэтажку, в окнах которой начали зажигаться огни. Как ни странно, Маша не могла ответить даже самой себе, хочет ли поехать на учёбу в Финляндию.
С одной стороны, было любопытно. Семья жила скромно. За свои двадцать три года Маша ни разу не была за границей. Да и перспектива получить международное престижное образование выглядела более, чем заманчиво. Но с другой стороны, Маша была инертна, тяжела на подъём и боялась перемен.
Девушка снова прислушалась. Бабушка была несостоявшейся певицей, и сейчас её голос напоминал какую-то гневную оперную партию, а значит перевес был на стороне слабого пола.
Маша привычно вздохнула, но в груди всколыхнулось нечто похожее на протест. Пока ещё не бунт, но всё же отчётливое недовольство тем, что в этой ситуации её мнением поинтересовались в последнюю очередь, и то лишь из приличия.
Почему именно сейчас, в этой пыльной скромной квартире, у Маши возникло ощущение, что папа и бабушка всё давно распланировали за неё? Какую получить профессию, где учиться, за кого выйти замуж... До сих пор тотальная покорность оберегала Машу не только от жизненных проблем, но и позволяла лишний раз оставаться в зоне комфорта, которой она дорожила, как выраженный интроверт. До сих пор её оберегали от малейших неурядиц. Маша не варила обеды, не оплачивала счета, не заказывала номерки к врачу, не встречалась с молодыми людьми и получается, что практически не жила. Опека нарастала, как снежный ком, становилась удушающей, и Маша почувствовала, что её жизнь не принадлежит ей самой и превратилась в цепочку чужих, навязанных условностей.
Она вложила в уши капельки наушников и неторопливо пролистала контактовский плейлист.
THE 69 EYES
SANTA CRUZ
RECKLESS LOVE
Children Of Bodom.
Финский рок.
Увлечение, активно неодобряемое бабушкой. Разве может студентка консерватории да ещё с такими данными данными, портить слух, а иногда и голос, подобной, с позволения сказать, музыкой?
Маша пробежала список, потом вернулась назад. Нажала на стрелочку и положила голову на сложенные руки. Зазвучала Edge of Our Dreams. И хотя сейчас рядом никого не было, нарочно сделала погромче, прикрыла глаза и негромко подпела.
***
— Машенька, как только приедешь, обязательно позвони, — бабушка металась под окнами автобуса, и девушке было даже немного неудобно за столь эмоциональное прощание.
— Деточка, смотри не вздумай выходить где-то по дороге. Упаси Боже отстанешь!
Бабушка была маленькая, полная. Она подпрыгивала, словно шарик, и её голова со старомодными кудельками, то появлялась, то исчезала в окне.
— Машулечка, ты, главное, не забудь позвонить, чтобы мы с папой не волновались.
— Конечно, позвоню, — Маша энергично закивала, не зная, куда деваться от неловкости. Бабушка говорила так громко, что на них начал коситься весь автобус.
— Машенька, ты прости, что папа не смог проводить. Сама понимаешь, настройка органа в Капелле, — бабушка сделала выразительную паузу, а Маша снова смутилась. Бабушка — такая бабушка. Последняя фраза явно предназначалась для окружающих. Это вам не хухры-мухры. Тут дочка настройщика органов едет, а их в Петербурге раз-два и обчёлся.
— Ничего-ничего, — девушка энергично закивала, — бабуля, ты не волнуйся. Всё хорошо.
Пожилой водитель тяжело запрыгнул на своё место и раздался предупредительный гудок.
Автобус затарахтел, а затем тяжело, словно океанский лайнер, развернулся на небольшой площадке. Стеклянный купол автовокзала сперва сместился назад, затем откатился влево. Замелькали фигурки провожающих.
— Фу, Господи, — рядом раздался длинный вздох облегчения. — Я уж думала, она за автобусом побежит.
Фраза явно предназначалась для Маши, и девушка обернулась на голос.
На соседнем месте, около прохода, сидела, наверное, её ровесница. Тонкая, светловолосая, с невероятным начёсом, который то и дело падал ей на глаза. Мелкая и такая хорошенькая, словно сказочный эльф, если бы не озорные чертенята, что откровенно плескались в ярко-голубых глазах.
— Первый раз в Финку? — осведомилась она.
— Не совсем. Я первый раз на прослушивании была. Но это так... быстро, — Маша почему-то смутилась, — туда и обратно. Всего одни сутки.
— Понятно. Тогда давай знакомиться. Я Светка.
— Маша.
— Тогда тебе лучше Марией представляться, — со знанием дела посоветовала собеседница, — а то финны хуй об наши имена сломают. У меня по-фински имя Сенья.
— Так у него другое значение, — удивилась Маша.
— Да мне похуй, — весело отмахнулась Светка. — Ты финский хорошо знаешь?
— Да, — растерянно протянула Маша, — знаю немного.
— Я тоже. Выучила уже, пока туда-сюда моталась. Ты за каким хером туда? — продолжала допытываться Светка.
Новая знакомая разговаривала громко, с лёгким напором, от чего Маша почувствовала неловкость.
— В академию поступать.
— Эту, как её? Сибелиуса, что ли? — угадала Сенья-Светка и, заметив недоумение, коротко хохотнула: — Ты же сама сказала, что на прослушивании была. Там других академиев нет.
Маша кивнула и снова почувствовала неловкость. Светка явно не принадлежала к тому кругу общения, в котором она вращалась до сих пор. Нагловатая, но открытая, она не скупилась на мат и принадлежала к той категории людей, у которых простота хуже воровства. Тем не менее, несмотря на вульгарность, Светка выглядела удивительно обаятельной. Даже её ужасная речь, полная отборных матюгов и пошлых шуточек, была удивительно органичной и юморной.
— А ты чем занимаешься? — в свою очередь вежливо осведомилась Маша.
—Да, когда как, — Светка лениво отмахнулась. — Недавно официанткой работала. Выперли. Что называется, в двадцать четыре часа. Хозяин под юбку полез. Так, блядь, я ему и дала. Пидорас лысый. Съездила по ебальнику, и все дела.
И Светка присовокупила такую пышную фразу на финском, из которой Маша поняла лишь несколько слов.
— Ты хорошо знаешь финский, — вежливо похвалила она. — Училась где-нибудь?
Светка расхохоталась так громко, что на сидении через проход нервно подпрыгнула пожилая дама.
— Боже мой, — недовольно заворчала она. — И зачем таких в автобус пускают, — и начала жаловаться своей соседке: — Я пятый раз её вижу. Шалава. Ездит в Финляндию заниматься проституцией.
— Заткнись, старая курица, — Светка даже не повернула головы, — сама-то откуда про пятый раз знаешь?
Светкино ехидное замечание неожиданно вызвало смешки других пассажиров, и скандальная дама вынуждена была замолчать. Последнее, что расслышала Маша, относилось уже к ней:
— Белобрысая как часы катается. А вторую первый раз вижу. Тоже, видать, из этих. А с виду не скажешь.
— Какое, на хер, учиться... — Светка шмыгнула носом. — У меня ещё четыре мелких брата и мать, как сука, бухает. Сдохла бы она уже поскорее.
Немного помолчали.
— Так чего там про финский? — напомнила новая знакомая. — Ты-то сама где училась?
— Сперва школа с углублённым изучением музыки и языков, — ответила Маша, — потом два года репетитор. Своеобразная такая дама. Бабушке она правда не нравилась, но зато Лиза научила меня сленгу и всяким прочим языковым особенностям.
— Вот оно, как? — Светка задумчиво почесала в затылке. — А я, как-то всё сама. Ну, естественно, в кругу рок-музыкантов вращалась. Нахваталась.
Снова помолчали.
— Курить хочу, как сволочь последняя, — Светка вздохнула. — Понаделали, понимаешь, законов антиникотиновых. Скоро уже там остановка? Кстати, у тя есть чо пожрать?
— Курица копчёная, — Маша почему-то обрадовалась, что их разговор перешёл на более доверительную ступень. Как ни странно, но Светка ей понравилась. По крайней мере, с такой шустрой и боевой подругой в незнакомом городе будет не так страшно. — Мне бабушка много всего положила. Ехать всего ничего, а она меня как на Северный полюс собрала.
— Давай похаваем, — распорядилась Светка, — всё равно сейчас все жрать начнут. Вау, колбаска копчёная, печеньки мои любимые.
Было ощущение, что Светка не ела несколько дней, и Маша, которая всегда питалась нормально, поглядывала на новую подругу с лёгкой грустинкой.
— Хочешь, у меня ещё йогурт есть. Его надо выпить, а то испортится.
— Если я ещё что-нибудь сожру, то пёрну на весь автобус, — пообещала совершенно счастливая Светка. — Мне тут Олька сказал, что я засранка. А я ему, мол, пукнуть в присутствии своего парня — это новый виток доверия. Олька мне говорит, мол, я так делаю с самого начала, а я ему, ну я, типа, доверчивая!
Маша невольно рассмеялась и уточнила:
— Олька — это же женское имя. Ты, что ли, с девушкой встречаешься?
— Какая, блять, девушка! С таким хером, — и Светка весьма доходчиво показала руками. — Это я его так называю. Он Олли.
Маша молча оглядела огромную Светкину причёску, татуировку, которая выглядывала из рукава потёртой толстовки, многочисленные фенечки на тощем запястье, и неуверенно заметила:
— Свет, а ты когда-нибудь слышала такую финскую группу Reckless Love?
Светка расхохоталась так дико и громко, что нервная женщина с соседнего сидения брезгливо передёрнула плечами и сказала что-то нелицеприятное.
— Ой, бля, не могу. Я ж тебе про Ольку и говорю.
— Ты с Олли Херманом встречаешься? — несмотря всё на Светкино обаяние, Маша позволила себе усомниться.
— Да, блять, — Светка аж взвизгнула от восторга. — сперва, правда, с их охранником, потом с Хессу. И уже около года с Олькой. Он классный.
Маша молча кивнула. И, хотя в происходящее верилось с трудом, в новой знакомой было нечто такое, из чего Маша сделала вывод: Светка не врёт.
— Я сейчас к ним еду, — Светка немного успокоилась и покровительственно похлопала Машу по руке. — Правда. В Тавастии вечером концерт. Кстати, а ты где планируешь остановиться?
— Бабушка номер в хостеле забронировала. На первые дни. А там, надеюсь, дадут место в академическом общежитии.
— Я с тобой, — совершенно спокойно распорядилась Света, — отдохнём. В автобусе не очень-то поспишь. Потом Хельсинки покажу. Ну, чо сама знаю. А вечером в Тавастию.
Маша снова немного смутилась. Проживание малознакомой девушки в её номере выглядело не слишком разумным.
— Да не бойся. Не обворую я тебя, — Светка расценила заминку Маши совершенно верно и ничуть не смущаясь добавила: — Всё! Давай попробуем поспать. А утром видно будет.
Девушки кое-как устроились на своих местах. Накинули на себя одежду. Маша куртку, Светка старенькую толстовку, и повернулись друг к другу лицом.
— Я тебя не очень обожрала? — неожиданно запоздало поинтересовалась Светка и, получив успокаивающий ответ, недовольно заметила: — Бля, до чего ж сидения неудобные. Я, как-то с Реклесами в Гётеборг ездила. Турбас шикарный был. Спальные места, как в пятизвёздочной. Потолок стеклянный. А у нас с Херманом первая ночь, — и, поймав заинтересованный взгляд Маши, охотно добавила в рассказ красок: — Оба раздетые, на верхней полке, я всю ночь на его груди, а над нами звёздное небо в стеклянном потолке.
- И что? - нетерпеливо уточнила Маша, чувствуя, как вместе с завистью в душу заползает глубочайшее разочарование в отношении себя.
— Болтали, сказки друг другу рассказывали, — ответила Светка и, умилившись Машиному любопытству, снисходительно пояснила: — А то ты не знаешь, что в таких случаях бывает. Ласкались-целовались, ну и дальше по тексту.
Обе немного помолчали.
Светка смотрела в окно, а Маша чуть заметно сонно улыбалась. Прошло несколько минут.
— А ты правда певица? — неожиданно уточнила Светка. — Как-то не похоже.
— Правда, — уже засыпая, ответила Маша, — не сомневайся.
Мне плевать, что говорят и что думают другие
Потому что ты единственная, кто у меня на уме.
Я никогда не позволю тебе уйти от меня
Я постараюсь остановить время навсегда,
никогда не хочу слышать, как ты прощаешься.
— Мама, как хочешь, но идея продать отличную квартиру в центре города мне категорически не нравится.
— Юра, — кажется, бабушка непроизвольно подпрыгнула, — у тебя есть другие варианты?
— Мама, перестань. Я вообще считаю, что затея отправить Машку в Финляндию — чистейшей воды авантюра.
— Отлично, — бабушка, похоже, даже топнула ногой, — и что ты предлагаешь? Надеешься, если девочка окончит Петербургскую консерваторию, то перед ней откроются лучшие концертные залы мира? Смешно! Можно подумать, ты не знаешь, какие нынче нравы процветают в этом учебном заведении.
— Знаю, — папа неожиданно сник, и Маша, которая невольно прислушивалась к разговору, машинально отпрянула назад. — Мама, я всё прекрасно понимаю, но академия Сибелиуса — ещё не гарантия благополучной карьеры. Может так случиться, что Маша ничего не добьётся да ещё и потеряет отличную жилплощадь. Единственное, что осталось от Женечки.
— Это Маша не сможет пробиться? — бабушка задохнулась от возмущения. — Юрий, ты в своём уме? С её голосом практически в пять октав. Ты понимаешь? В пять! Таким диапазоном обладала лишь божественная Има Сумак.
— Пять, — похоже, папа начал сердиться, и Маша заметила, как его бровь взлетела ехидным вопросом. — И что из этого? Ты полагаешь, что именно академия Сибелиуса может дать нашей Марусе хорошего пинка?
Живописная троица состояла из высокого худощавого мужчины, такого сутулого, что казалось, будто он нарочно втягивает голову в плечи и пригибается вниз. Пригибается и прячет лицо, лишь бы укрыться от пронзительного, нарочито въедливого голоса маленькой старушки, чей мягкий округлый образ категорически не вязался с мощным и напористым баритоном. Бабулька напоминала румяную булочку, эдакую домашнюю выпечку с коричневыми изюминками глаз, и если продолжать гастрономические аналогии, то мужчина, что шёл рядом с ней, походил на тощий бесцветный багет. Эмоциональную парочку замыкала девушка. Тоненькая, задумчивая, с узким бесцветным личиком, таким скромным и невыразительным, что оно исчезало из памяти ещё до того момента, когда любопытствующий взгляд переключался на что-то другое. Девушка шла вслед за бабушкой и отцом, погрузившись в музыку, что звучала в её наушниках и, казалось, не проявляла к беседе ни малейшего интереса. И только иногда она вскидывала голову и прислушивалась к разговору с откровенным беспокойством.
— Юра, прекрати, — бабушка тоже рассердилась, и Маша услышала в её тоне звенящие нотки. — О её голосе говорил сам Михаил Ханонович. Возможности от контральто до сопрано. Плюс абсолютный слух. Даже слушать тебя не хочу. Что она будет делать с такими данными в России? Внучка простой преподавательницы сольфеджио и дочь настройщика органов?
— Мама, я сейчас говорю совсем не об этом! — спор начал приобретать скандальную окраску, и Маша непроизвольно задержалась на пару шагов. Папа и бабушка разговаривали так громко, что на них оборачивались редкие прохожие. — Ты же знаешь, что Маша обычная девочка из интеллигентной питерской семьи. Даже в продвинутой демократичной Финляндии нужна хватка и азарт. Я бы даже сказал, наглость. А наша с тобой дочка и внучка Марья Юрьевна попросту тюня.
— Кажется, пришли, — бабушка сделала отцу жест помолчать и живо повернулась в сторону трёх серых корпусов. — Сто лет здесь не была.
Хрущёвки были самыми обычными. Скромное жильё эконом-класса. Разномастные окна. У кого-то тонированные стеклопакеты, а большей частью — давно некрашеные деревянные рамы. Вполне себе симпатичная детская площадка. Кубики гаражей. Единственное, что диссонировало со стандартным благополучием шестидесятых — многочисленные частные дома. Они подступали к хрущёвкам так близко, что казалось, три приземистых корпуса попали в дачный посёлок по какому-то нелепому недоразумению.
— А что? Совсем даже неплохо. Ну и пусть, что в пригороде. Магазин рядом, электричка, правда, далековато, зато кругом природа. Вышел, и, считай, уже в лесу. Доставай ключи.
— Маруся, — пока отец копался в сумке в поисках связки, бабушка живо переключилась на девушку, — а ты почему молчишь? Твоя ведь судьба решается. Квартиру продаём только ради твоего благополучия.
Маша рассеянно кивнула, выныривая из привычного мира грёз. Неопределённо пожала плечами, хотя в душе на секунду всколыхнулось нечто похожее на неудовольствие. Пока ещё слабое. Невыразительное. Скорее нежелание вступать в беседу, чем возмущение претензиями. К чему все эти вопросы? Всё давно решено без Маши. Сегодняшняя поездка — это уже сантименты. И неизвестно, чего больше в этом вопросе: истинной заботы или собственных нереализованных амбиций.
— Проходите, — отец открыл дверь и пропустил Машу и бабушку вперёд. — Нам на пятый.
— Лифта, конечно, нет, — бабушка протиснулась в тёмное жерло парадной первая. — Ну что ж, пошли.
Узкая, полупустая двушка дохнула неожиданным холодом, несмотря на то, что на улице стояла аномальная майская жара. В глубине комнат мутным глазом подмигнул старомодный трельяж. Бабушка решительно прошла на кухню. Долго и безрезультатно грохотала старой рамой. Где-то в ванной неожиданно громко пробурчала канализация.
— Слышимость, — иронично протянул отец. — Осторожно, стекло разобьёшь. Здесь всё на соплях.
Маша прошла в дальнюю комнату. Узкая, как пенал. И перегородка — одно название. Символическая. Почти бумажная. Впрочем, если прислушаться к бабушке, ей здесь не жить. Впереди Финляндия, академия Сибелиуса, мировая слава, успех и достаток. Девушка провела пальцем по крышке древнего пианино. Даже здесь в этом подобии жилья неизменное фортепьяно. Неотъемлемый атрибут их музыкальной семьи. Интересно знать, как его сюда затащили. Тумбочка. На подоконнике засохший цветок. Старое желтоватое зеркало больше напоминало портал в иное измерение. Мутная, какая-то неровная поверхность, покрытая плаксивой рябью, отразила тонкую невыразительную фигурку. Когда тебе двадцать три года, не очень приятно осознавать этот факт в полной мере. Но вполне возможно, что её оторванная от реальности натура — результат шутки природы над внешностью. А пошутила природа почти неприлично.
Маша действительно обладала очень редким диапазоном, от глубокого бархатистого контральто до звенящего колоратурного сопрано. Её даже показывали каким-то специалистам. Проводили спектральное исследование голоса. И если вокальными способностями Маши восхищались, как родные, так и приезжие педагоги, то поклонники с восхищениями как-то не торопились. При неповторимом голосе Маша была обычной серенькой мышкой. Столь невыразительной и блёклой, что она не тянула даже на звание некрасивой. Небольшого роста. Худая. Плоская, узкогрудая и на редкость бесформенная. Порой даже педагоги удивлялись, где прячется её голос? Ни бюста, ни живота. Эдакое ровное плохо обструганное брёвнышко.
Нисколько не лучше обстояло дело и с лицом. Тонкое, бледное, с россыпью таких же потёртых веснушек. В нём всё было мелко. Маленькие глаза, маленький нос, тонкие поджатые губы. А при пристальном взгляде ещё и асимметрия: правый глаз был меньше левого.
В те дни, когда у Маши бывали концерты, её приходилось красить огромным арсеналом косметики, чтобы создать видимость лица из зала.
Положение не спасали ни волосы, ни цвет глаз. Первые были жалкими, реденькими, тусклого пепельного оттенка. Вторые то ли серые, то ли зелёные. Возможно, будь у Маши мама, она научила бы дочь каким-то дамским ухищрениям или умению красиво подавать то, что имеешь. Дала бы материнское тепло, поселила уверенность в себе, но мамы не было. Она умерла вскоре после родов и воспитание перешло в руки бабушки, основным принципом которой было бедно, чистенько, но честно.
Маша прислушалась к разговору в кухне. Бабушка и папа спорили всё громче. Ни одна сторона не желала уступать. При таком раскладе словесное соревнование грозило затянуться до глубокой ночи.
Девушка уныло покосилась в окно на соседскую пятиэтажку, в окнах которой начали зажигаться огни. Как ни странно, Маша не могла ответить даже самой себе, хочет ли поехать на учёбу в Финляндию.
С одной стороны, было любопытно. Семья жила скромно. За свои двадцать три года Маша ни разу не была за границей. Да и перспектива получить международное престижное образование выглядела более, чем заманчиво. Но с другой стороны, Маша была инертна, тяжела на подъём и боялась перемен.
Девушка снова прислушалась. Бабушка была несостоявшейся певицей, и сейчас её голос напоминал какую-то гневную оперную партию, а значит перевес был на стороне слабого пола.
Маша привычно вздохнула, но в груди всколыхнулось нечто похожее на протест. Пока ещё не бунт, но всё же отчётливое недовольство тем, что в этой ситуации её мнением поинтересовались в последнюю очередь, и то лишь из приличия.
Почему именно сейчас, в этой пыльной скромной квартире, у Маши возникло ощущение, что папа и бабушка всё давно распланировали за неё? Какую получить профессию, где учиться, за кого выйти замуж... До сих пор тотальная покорность оберегала Машу не только от жизненных проблем, но и позволяла лишний раз оставаться в зоне комфорта, которой она дорожила, как выраженный интроверт. До сих пор её оберегали от малейших неурядиц. Маша не варила обеды, не оплачивала счета, не заказывала номерки к врачу, не встречалась с молодыми людьми и получается, что практически не жила. Опека нарастала, как снежный ком, становилась удушающей, и Маша почувствовала, что её жизнь не принадлежит ей самой и превратилась в цепочку чужих, навязанных условностей.
Она вложила в уши капельки наушников и неторопливо пролистала контактовский плейлист.
THE 69 EYES
SANTA CRUZ
RECKLESS LOVE
Children Of Bodom.
Финский рок.
Увлечение, активно неодобряемое бабушкой. Разве может студентка консерватории да ещё с такими данными данными, портить слух, а иногда и голос, подобной, с позволения сказать, музыкой?
Маша пробежала список, потом вернулась назад. Нажала на стрелочку и положила голову на сложенные руки. Зазвучала Edge of Our Dreams. И хотя сейчас рядом никого не было, нарочно сделала погромче, прикрыла глаза и негромко подпела.
***
— Машенька, как только приедешь, обязательно позвони, — бабушка металась под окнами автобуса, и девушке было даже немного неудобно за столь эмоциональное прощание.
— Деточка, смотри не вздумай выходить где-то по дороге. Упаси Боже отстанешь!
Бабушка была маленькая, полная. Она подпрыгивала, словно шарик, и её голова со старомодными кудельками, то появлялась, то исчезала в окне.
— Машулечка, ты, главное, не забудь позвонить, чтобы мы с папой не волновались.
— Конечно, позвоню, — Маша энергично закивала, не зная, куда деваться от неловкости. Бабушка говорила так громко, что на них начал коситься весь автобус.
— Машенька, ты прости, что папа не смог проводить. Сама понимаешь, настройка органа в Капелле, — бабушка сделала выразительную паузу, а Маша снова смутилась. Бабушка — такая бабушка. Последняя фраза явно предназначалась для окружающих. Это вам не хухры-мухры. Тут дочка настройщика органов едет, а их в Петербурге раз-два и обчёлся.
— Ничего-ничего, — девушка энергично закивала, — бабуля, ты не волнуйся. Всё хорошо.
Пожилой водитель тяжело запрыгнул на своё место и раздался предупредительный гудок.
Автобус затарахтел, а затем тяжело, словно океанский лайнер, развернулся на небольшой площадке. Стеклянный купол автовокзала сперва сместился назад, затем откатился влево. Замелькали фигурки провожающих.
— Фу, Господи, — рядом раздался длинный вздох облегчения. — Я уж думала, она за автобусом побежит.
Фраза явно предназначалась для Маши, и девушка обернулась на голос.
На соседнем месте, около прохода, сидела, наверное, её ровесница. Тонкая, светловолосая, с невероятным начёсом, который то и дело падал ей на глаза. Мелкая и такая хорошенькая, словно сказочный эльф, если бы не озорные чертенята, что откровенно плескались в ярко-голубых глазах.
— Первый раз в Финку? — осведомилась она.
— Не совсем. Я первый раз на прослушивании была. Но это так... быстро, — Маша почему-то смутилась, — туда и обратно. Всего одни сутки.
— Понятно. Тогда давай знакомиться. Я Светка.
— Маша.
— Тогда тебе лучше Марией представляться, — со знанием дела посоветовала собеседница, — а то финны хуй об наши имена сломают. У меня по-фински имя Сенья.
— Так у него другое значение, — удивилась Маша.
— Да мне похуй, — весело отмахнулась Светка. — Ты финский хорошо знаешь?
— Да, — растерянно протянула Маша, — знаю немного.
— Я тоже. Выучила уже, пока туда-сюда моталась. Ты за каким хером туда? — продолжала допытываться Светка.
Новая знакомая разговаривала громко, с лёгким напором, от чего Маша почувствовала неловкость.
— В академию поступать.
— Эту, как её? Сибелиуса, что ли? — угадала Сенья-Светка и, заметив недоумение, коротко хохотнула: — Ты же сама сказала, что на прослушивании была. Там других академиев нет.
Маша кивнула и снова почувствовала неловкость. Светка явно не принадлежала к тому кругу общения, в котором она вращалась до сих пор. Нагловатая, но открытая, она не скупилась на мат и принадлежала к той категории людей, у которых простота хуже воровства. Тем не менее, несмотря на вульгарность, Светка выглядела удивительно обаятельной. Даже её ужасная речь, полная отборных матюгов и пошлых шуточек, была удивительно органичной и юморной.
— А ты чем занимаешься? — в свою очередь вежливо осведомилась Маша.
—Да, когда как, — Светка лениво отмахнулась. — Недавно официанткой работала. Выперли. Что называется, в двадцать четыре часа. Хозяин под юбку полез. Так, блядь, я ему и дала. Пидорас лысый. Съездила по ебальнику, и все дела.
И Светка присовокупила такую пышную фразу на финском, из которой Маша поняла лишь несколько слов.
— Ты хорошо знаешь финский, — вежливо похвалила она. — Училась где-нибудь?
Светка расхохоталась так громко, что на сидении через проход нервно подпрыгнула пожилая дама.
— Боже мой, — недовольно заворчала она. — И зачем таких в автобус пускают, — и начала жаловаться своей соседке: — Я пятый раз её вижу. Шалава. Ездит в Финляндию заниматься проституцией.
— Заткнись, старая курица, — Светка даже не повернула головы, — сама-то откуда про пятый раз знаешь?
Светкино ехидное замечание неожиданно вызвало смешки других пассажиров, и скандальная дама вынуждена была замолчать. Последнее, что расслышала Маша, относилось уже к ней:
— Белобрысая как часы катается. А вторую первый раз вижу. Тоже, видать, из этих. А с виду не скажешь.
— Какое, на хер, учиться... — Светка шмыгнула носом. — У меня ещё четыре мелких брата и мать, как сука, бухает. Сдохла бы она уже поскорее.
Немного помолчали.
— Так чего там про финский? — напомнила новая знакомая. — Ты-то сама где училась?
— Сперва школа с углублённым изучением музыки и языков, — ответила Маша, — потом два года репетитор. Своеобразная такая дама. Бабушке она правда не нравилась, но зато Лиза научила меня сленгу и всяким прочим языковым особенностям.
— Вот оно, как? — Светка задумчиво почесала в затылке. — А я, как-то всё сама. Ну, естественно, в кругу рок-музыкантов вращалась. Нахваталась.
Снова помолчали.
— Курить хочу, как сволочь последняя, — Светка вздохнула. — Понаделали, понимаешь, законов антиникотиновых. Скоро уже там остановка? Кстати, у тя есть чо пожрать?
— Курица копчёная, — Маша почему-то обрадовалась, что их разговор перешёл на более доверительную ступень. Как ни странно, но Светка ей понравилась. По крайней мере, с такой шустрой и боевой подругой в незнакомом городе будет не так страшно. — Мне бабушка много всего положила. Ехать всего ничего, а она меня как на Северный полюс собрала.
— Давай похаваем, — распорядилась Светка, — всё равно сейчас все жрать начнут. Вау, колбаска копчёная, печеньки мои любимые.
Было ощущение, что Светка не ела несколько дней, и Маша, которая всегда питалась нормально, поглядывала на новую подругу с лёгкой грустинкой.
— Хочешь, у меня ещё йогурт есть. Его надо выпить, а то испортится.
— Если я ещё что-нибудь сожру, то пёрну на весь автобус, — пообещала совершенно счастливая Светка. — Мне тут Олька сказал, что я засранка. А я ему, мол, пукнуть в присутствии своего парня — это новый виток доверия. Олька мне говорит, мол, я так делаю с самого начала, а я ему, ну я, типа, доверчивая!
Маша невольно рассмеялась и уточнила:
— Олька — это же женское имя. Ты, что ли, с девушкой встречаешься?
— Какая, блять, девушка! С таким хером, — и Светка весьма доходчиво показала руками. — Это я его так называю. Он Олли.
Маша молча оглядела огромную Светкину причёску, татуировку, которая выглядывала из рукава потёртой толстовки, многочисленные фенечки на тощем запястье, и неуверенно заметила:
— Свет, а ты когда-нибудь слышала такую финскую группу Reckless Love?
Светка расхохоталась так дико и громко, что нервная женщина с соседнего сидения брезгливо передёрнула плечами и сказала что-то нелицеприятное.
— Ой, бля, не могу. Я ж тебе про Ольку и говорю.
— Ты с Олли Херманом встречаешься? — несмотря всё на Светкино обаяние, Маша позволила себе усомниться.
— Да, блять, — Светка аж взвизгнула от восторга. — сперва, правда, с их охранником, потом с Хессу. И уже около года с Олькой. Он классный.
Маша молча кивнула. И, хотя в происходящее верилось с трудом, в новой знакомой было нечто такое, из чего Маша сделала вывод: Светка не врёт.
— Я сейчас к ним еду, — Светка немного успокоилась и покровительственно похлопала Машу по руке. — Правда. В Тавастии вечером концерт. Кстати, а ты где планируешь остановиться?
— Бабушка номер в хостеле забронировала. На первые дни. А там, надеюсь, дадут место в академическом общежитии.
— Я с тобой, — совершенно спокойно распорядилась Света, — отдохнём. В автобусе не очень-то поспишь. Потом Хельсинки покажу. Ну, чо сама знаю. А вечером в Тавастию.
Маша снова немного смутилась. Проживание малознакомой девушки в её номере выглядело не слишком разумным.
— Да не бойся. Не обворую я тебя, — Светка расценила заминку Маши совершенно верно и ничуть не смущаясь добавила: — Всё! Давай попробуем поспать. А утром видно будет.
Девушки кое-как устроились на своих местах. Накинули на себя одежду. Маша куртку, Светка старенькую толстовку, и повернулись друг к другу лицом.
— Я тебя не очень обожрала? — неожиданно запоздало поинтересовалась Светка и, получив успокаивающий ответ, недовольно заметила: — Бля, до чего ж сидения неудобные. Я, как-то с Реклесами в Гётеборг ездила. Турбас шикарный был. Спальные места, как в пятизвёздочной. Потолок стеклянный. А у нас с Херманом первая ночь, — и, поймав заинтересованный взгляд Маши, охотно добавила в рассказ красок: — Оба раздетые, на верхней полке, я всю ночь на его груди, а над нами звёздное небо в стеклянном потолке.
- И что? - нетерпеливо уточнила Маша, чувствуя, как вместе с завистью в душу заползает глубочайшее разочарование в отношении себя.
— Болтали, сказки друг другу рассказывали, — ответила Светка и, умилившись Машиному любопытству, снисходительно пояснила: — А то ты не знаешь, что в таких случаях бывает. Ласкались-целовались, ну и дальше по тексту.
Обе немного помолчали.
Светка смотрела в окно, а Маша чуть заметно сонно улыбалась. Прошло несколько минут.
— А ты правда певица? — неожиданно уточнила Светка. — Как-то не похоже.
— Правда, — уже засыпая, ответила Маша, — не сомневайся.
@темы: закончен, юмор, рок-музыканты, фанфики, Голос, психология, романтика, фанфики по финским группам, гэт, драма