читать дальшеДва месяца спустя.
Длинная августовская ночь подходила к концу. Короткое северное лето было на излете и, несмотря на яркое солнце и буйную зелень, чувствовалось, что земля уже дышит холодом. Дождь шёл всю ночь, и сейчас гулкое пространство небольшого квадратного двора наполняла монотонная ленивая дробь, словно неведомый барабанщик, что лупил по тарелкам всю ночь, устал и клюёт носом прямо за своим пультом.
Во дворе было темно, дом давно спал, и только одно окно на четвёртом этаже отражалось в густой, словно, маслянистой луже тёплым жёлтым пятном.
Светлая римская штора была приопущена и тени тех, кто находился в комнате, падали на неё причудливыми изломанными зигзагами.
Светка лежала на большой белой кровати ничком и по диагонали, в каком-то ленивом, сонном оцепенении. Вроде спала, а вроде и нет, скорее просто дремала, словно юркая ящерка, которая вылезла на солнце погреться и замерла, наслаждаясь последними летними лучами. Кремовая напольная лампа выхватывала из сумрака деревянное блюдо с фруктами и сырами, уголок вязанного покрывала, плечо Олли с голубой каймой татуировки. Рельефное и одновременно нежное, покрытое розоватой тенью слабого северного загара.
Он устроился рядом, образовав с её телом перпендикуляр, и Светка периодически запускала пальцы в длинные светлые волосы, словно пыталась удостовериться, в том, что возлюбленный никуда не делся.
— Свет!
— Ммм?
— Скажи ты хорошо подумала?
Олли заговорил, как и всегда, спокойно и взвешенно. Его лицо было в тени, и Светка только догадывалась, что за прохладным сдержанным вопросом стоят тщательно придушенные эмоции.
Он не любил спорить, просто не считал нужным. Ему ничего не стоило задавить оппонента холодной логикой, простой, как камень, и прямолинейной, как танк. Самый весомый аргумент Олли обычно выражался одним словом — «потому что».
Однако сейчас его знаменитое спокойствие давало сбой, он всякий раз пытался уловить в голосе Светки слабину и всякий раз чувствовал, что натыкается на каменную стену. Будь он злым богом то, наверное, давно бы превратил Сенью в куклу, но всякий раз тушевался и невидимо отступал назад. Переупрямить Светку ему пока не удавалось. Он понимал, что она тонкий умелый манипулятор. Светка проникла в его жизнь исподволь, научилась подстраиваться так, что никому бы и в голову не пришло, сказать, что она руководит его жизнью и сейчас, когда эта схема неожиданно рассыпалась на отдельные составляющие винтики, он почувствовал, что ему мучительно не хватает этой самой внутренней опоры. Надёжного стержня, на который можно опереться не боясь, что он сломается или согнётся в самый неподходящий момент.
— У меня нет варианта думать или не думать. Есть просто вариант вернуться.
Светка снова провела кончиками пальцев по белокурым прядям, намотала одну из них на палец и, когда получился упругий завиток, распустила по обнаженному плечу.
Немного помолчали.
От принятого Светкой решения веяло таким холодом, что в некоторые моменты у Олли, от ярости и досады непроизвольно сжимались кулаки. Какое-то время назад она ездила в Петербург; вернулась молчаливая, неожиданно строгая, отстраненная и объявила о том, что возвращается в Россию навсегда. Светка не объяснила причин, и от этой холодности, от её равнодушной расчетливости, глаза застилала холодная белая ярость. Его просто выносили за скобки ее личного уравнения.
— Тебе стричься пора, — Светка подвинулась поближе, провела рукой по груди.
— Ты, пожалуйста, не забывай меня, ладно? — неожиданно, без всякого перехода сказала она и негромко добавила:
— Вспоминай хотя бы иногда.
Олли не знал, насколько тяжело Светке это говорить. Сейчас он думал только о себе; размышлял и недоумевал. Что вдруг случилось? Какие причины вызвали столь поспешное бегство? Почему его устранили от решения проблем и даже не удостоили самого элементарного объяснения; лишили права быть старшим и по праву этого старшинства принимать решение. От этого было не просто обидно. Больно. И боль почему-то выглядела постыдной, скомканной и неловкой, словно его застигли за подглядыванием. От растерянности и непонимания его следующая фраза вышла неуклюжая и странная. Странная настолько, что в первый момент Олли и сам не понял, что спросил:
— Интересно, в других условиях я бы мог понравиться твоей матери?
— Пытаешься оправдаться? — Светка усмехнулась. — Не переживай, я понимаю, в каком ты был шоке. И за неё не переживай. Мёртвые сраму неймут.
Светка, наконец, села в постели, откинула смятые светлые волосы с лица. Протянула руку и залпом допила остатки белого вина, что стояли рядом на низком столике-кубике.
Слова Светки дошли до Олли не сразу, медленно вползли в сознание, вышибая остатки нежной ночной неги, неожиданно делая омерзительно уязвимым и понятливым.
— Когда?
— Весной, в апреле.
— Почему ты мне ничего не сказала?
Светка криво передернула плечом. Олли растерянно молчал. Было время, когда он над ней откровенно смеялся, ненавидел и даже презирал. Она казалась слишком чужой, слишком через край, слишком простой и примитивной, но всегда живой и настоящей. Именно тем едким и невкусным натур продуктом, который заставлял хотя бы иногда вспоминать о своём настоящем лице.
— Почему ты мне ничего не сказала? — Олли повторил свой вопрос.
— Мы с ней никогда не ладили, — словно не слыша, продолжила Светка, — она меня очень рано родила, я, соответственно, портила ей жизнь. Слишком понятливая, слишком шкодная. Мать бухала, я ходила в школу, она продолжала рожать, мне теперь воспитывать. Весной у неё отказали почки. Всё получилось, как я и предполагала. Знаешь, я раньше её ненавидела, а теперь понимаю, что пока мать была жива, я могла вести тот образ жизни, который мне нравится. Мотаться по заграницам, месяцами безвылазно сидеть в Финляндии, иногда привозить какие-то подарки и лаяться из-за её пристрастия к алкоголю. А теперь я получила опеку над тремя младшими братьями.
Олли нащупал её руку, осторожно сжал. Очень нежно, до сладкой истомы, до бешеного сердцебиения первого прикосновения, как, наверное, никогда к ней не прикасался. Просто задержал розовую лапку в своей руке, удивляясь и умиляясь её крошечному размеру, одновременно.
— Почему? — Олли повторил свой вопрос. — Как же ты потянешь трёх детей одна? Без профессии, без образования?
— Думаешь, будет лучше если их определят в детский дом при живой старшей сестре? Светка пожала плечом:
— И ещё я очень беспокоюсь за нашу квартиру: на ней висит громадный долг. Если я не займусь этим вопросом, то очень скоро мы можем оказаться на улице. И не спрашивай меня, как это возможно с маленькими детьми — это Россия, детка!
— А с кем дети сейчас? — машинально поинтересовался он, когда Светлана замолчала.
— С тёткой, сестрой матери. Она тоже метит на нашу квартиру.
Снова помолчали. Олли и Сенья сидели рядом, едва соприкасались обнажёнными плечами и невольно прислушиваясь к глухой барабанной дроби затянувшегося ночного дождя.
Время тянулось густыми каплями и гулко ударялось о стену водосточной трубы, которая исчезала, где-то под окнами их квартиры. Гулко бухало в жестяную крышку сердца, выдавливая ту пронзительно-едкую нежность от, которой непроизвольно начинало щипать глаза.
Неловкость этого молчания, заставила Олли машинально придвинуться к Светке ближе. Зарыться лицом в волосы, неожиданно неловко сгрести тонюсенькую фигурку за плечи.
— Иди, ко мне, — он притих, словно его поймали на воровстве. Стиснул, так что она даже пискнула и смущённо сказал:
— Я ведь ни разу не сказал тебе, что люблю!
***
В присутствии Юсси ей всегда казалось, что неразрешимых проблем не существует. Они решались как бы сами собой — самостоятельно, легко, с неизменной улыбкой. Кто бы мог подумать, что безумный нервяк-марафон длиной в несколько месяцев и придушенный скандал за кулисами обернётся полной потерей голоса. В тот момент, когда она приняла от отца букет, голос как будто съежился, стал почти невидимым, крошечным, эфемерным и полностью исчез. Два месяца хождения по фониатрам, кругленькое зеркальце ларингоскопа, просьба спеть звук «и».
Вот она, сумасшедшая любовь к Арчи, её унизительная самоотдача…
Диагноз звучал красиво, но безнадёжно. Отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. Она прошла все круги ада. Отчаянье первых дней было таким, что Маша, не стесняясь, рыдала у Юсси на груди прилюдно. Всё произошло, как и предполагала бабушка, но расплата за двойной триумф оказалась непомерной. Маша не могла говорить даже шёпотом.
В те дни, когда Мария измученная бессонницей, с опухшими глазами начинала делать перед зеркалом упражнения для восстановления голоса, Юсси по возможности бросал дела, сажал её в свой джип и увозил на природу, либо на озёра, либо в загородный дом свой матери, где давал возможность всласть порыдать. Обычно после этого измученная Маша засыпала. Тогда он вставал, топил печь или жёг костер, готовил немудреную еду, шёпотом решал свои дела по телефону, а, когда Маша просыпалась, подробно рассказывал, что сегодня произошло интересного. Родные знали про её отношения, и если отец смущённо разводил руками, то бабушка качала головой и безапелляционно заявляла «Я же говорила, что тот симпатичный блондинчик Артту слишком самовлюбленный болван. Где он теперь, и чем всё это кончилось?»
Сегодня была их последняя ночь. Они отправились гулять по улицам Хельсинки пешком. Они брели вдвоём под одним большим зонтом по темным и влажным улицам, где звук шагов по брусчатке, раздавался звонками щелчками. С залива дул довольно сильный ветер, и Маша зябко куталась в большую шаль, повязанную вокруг тела крест на крест. Она вообще выглядела не очень здоровой и Юсси каждые пять минут заботливо уточнял, не холодно ли ей. Он тащил пару сумок, свою и Машину, зонтик и пакет с недоеденным ржаным пирогом отчего эта попытка выглядеть галантным вызвала у Маши лёгкую улыбку. В какой-то момент ей действительно стало легче. Обруч тревоги, что стягивал голову долгие восемь недель неожиданно лопнул, и она почувствовала себя свободной. Два месяца обследований в России и Финляндии, консультации врачей и педагогов, осмотры, пробы. Голос так и не вернулся, но надо было жить дальше. Данность уже не вызывало бешеную боль утраты и выглядела, скорее, как горькое, но уже далёкое сожаление. Она не особенно верила в карму, возмездие и прочие высшие материи и только, где-то очень глубоко, тихонько напоминала Вселенной, что та осталась ей должна. Отношения с Юсси неожиданно научили её не жалеть о том, чего не случилось. Значит, так было надо; значит, всё к лучшему. Да и счастье у неё всё-таки было. Пусть коротенькое, совсем маленькое, но было. Её родная мечта которую она держала в руках.
Они вышли к Рыночной площади. По лицу ударил резкий порыв ветра, прохватил почти до самых костей, ударил россыпью ледяных игл и покатил дальше по узким мощёным улочкам в сторону Кафедрального собора.
— Я боюсь, что ты простудишься. Давай посидим в машине.
Маша неопределенно кивнула. Какая, собственно разница? Гулять по ночному городу захотелось Юсси. Её вполне мог устроить старый диван и телевизор в его гостиной. К слову сказать, Маша долго не могла привыкнуть, что самые известные звёзды Финляндии живут скромно. Юсси же вообще дома бывал редко. Он давно был в разводе и его вполне приличная по финским меркам квартира, выглядела, как нечто среднее между берлогой и будуаром.
Юсси открыл дверь джипа, сгрузил вещи на заднее сидение. Из салона потянуло теплом, разогретой кожей, резковатым парфюмом. Пока он возился с мокрым зонтиком и пакетами, Маша отошла к афишной тумбе.
Кромка воды поднялась почти до самого ординара. Волны лезли на берег. Казалось, что залив покрыли огромной искрящейся тканью, и под этой тугой блестящей материей то и дело пробегают какие-то гигантские морские животные. Море выглядело неспокойным, мечущимся… совсем, как Арчи. Бросающимся из крайности в крайность и немогущим удержаться ни в одной своей ипостаси. Маша подумала про Артту и тут же невольно отметила, что думает о нем так же отстранённо, как и о голосе. Как о чём-то далёком. Как будто это было ни с ней, или было очень давно в какой-то другой жизни.
— Иди в машину, — позвал Юсси, — а-то сейчас сдует.
Они устроились недалеко от пирса с таким расчётом, чтобы видеть далёкую гряду Суоменлинны, тёмную и чуточку жуткую. По стеклу забарабанили струи очередного дождя. Пока Маша разматывала шаль, Юсси достал термос, надломил половинку ржаного пирога. Молча перекусили. После импровизированного завтрако-обеда-ужина Вуори хотел было закурить, но покосился на Машу и передумал.
Довольно долго сидели молча, слегка касаясь головами и держа друг друга за руки. Говорить, вроде, было не о чем, но Маша ощущала нечто мучительное, недосказанное, что давно не давало ей покоя. Ощущение, какого-то незаконченного дела; может быть, долга. Какого-то небольшого штриха, без которого в истории нельзя было поставить точку.
— Юсь!
Юсси понимал, то, что она говорит по губам. Поднаторел за два месяца и чувствовал себя не хуже, чем заправский сурдопереводчик.
— Юсси, — она подвинулась ближе, положила голову на грудь.
И вправду странно, что она ему этого ни разу не сказала. Как будто само собой разумеющееся. Так и должно быть, лишние объяснения ни к чему.
— Я тебя люблю! — Маша попробовала эти слова на вкус. Сперва про себя, затем попробовала сказать вслух. — Что? Не понимаешь по-русски. Ну, хорошо. Mina rakastan sinua.
Юсси понял. Нарочно сделал вид, что вслушивается в незнакомую речь и чуть заметно улыбнулся, смакуя такое долгожданное признание.
Длинная августовская ночь подходила к концу. Короткое северное лето было на излете и, несмотря на яркое солнце и буйную зелень, чувствовалось, что земля уже дышит холодом. Дождь шёл всю ночь, и сейчас гулкое пространство небольшого квадратного двора наполняла монотонная ленивая дробь, словно неведомый барабанщик, что лупил по тарелкам всю ночь, устал и клюёт носом прямо за своим пультом.
Во дворе было темно, дом давно спал, и только одно окно на четвёртом этаже отражалось в густой, словно, маслянистой луже тёплым жёлтым пятном.
Светлая римская штора была приопущена и тени тех, кто находился в комнате, падали на неё причудливыми изломанными зигзагами.
Светка лежала на большой белой кровати ничком и по диагонали, в каком-то ленивом, сонном оцепенении. Вроде спала, а вроде и нет, скорее просто дремала, словно юркая ящерка, которая вылезла на солнце погреться и замерла, наслаждаясь последними летними лучами. Кремовая напольная лампа выхватывала из сумрака деревянное блюдо с фруктами и сырами, уголок вязанного покрывала, плечо Олли с голубой каймой татуировки. Рельефное и одновременно нежное, покрытое розоватой тенью слабого северного загара.
Он устроился рядом, образовав с её телом перпендикуляр, и Светка периодически запускала пальцы в длинные светлые волосы, словно пыталась удостовериться, в том, что возлюбленный никуда не делся.
— Свет!
— Ммм?
— Скажи ты хорошо подумала?
Олли заговорил, как и всегда, спокойно и взвешенно. Его лицо было в тени, и Светка только догадывалась, что за прохладным сдержанным вопросом стоят тщательно придушенные эмоции.
Он не любил спорить, просто не считал нужным. Ему ничего не стоило задавить оппонента холодной логикой, простой, как камень, и прямолинейной, как танк. Самый весомый аргумент Олли обычно выражался одним словом — «потому что».
Однако сейчас его знаменитое спокойствие давало сбой, он всякий раз пытался уловить в голосе Светки слабину и всякий раз чувствовал, что натыкается на каменную стену. Будь он злым богом то, наверное, давно бы превратил Сенью в куклу, но всякий раз тушевался и невидимо отступал назад. Переупрямить Светку ему пока не удавалось. Он понимал, что она тонкий умелый манипулятор. Светка проникла в его жизнь исподволь, научилась подстраиваться так, что никому бы и в голову не пришло, сказать, что она руководит его жизнью и сейчас, когда эта схема неожиданно рассыпалась на отдельные составляющие винтики, он почувствовал, что ему мучительно не хватает этой самой внутренней опоры. Надёжного стержня, на который можно опереться не боясь, что он сломается или согнётся в самый неподходящий момент.
— У меня нет варианта думать или не думать. Есть просто вариант вернуться.
Светка снова провела кончиками пальцев по белокурым прядям, намотала одну из них на палец и, когда получился упругий завиток, распустила по обнаженному плечу.
Немного помолчали.
От принятого Светкой решения веяло таким холодом, что в некоторые моменты у Олли, от ярости и досады непроизвольно сжимались кулаки. Какое-то время назад она ездила в Петербург; вернулась молчаливая, неожиданно строгая, отстраненная и объявила о том, что возвращается в Россию навсегда. Светка не объяснила причин, и от этой холодности, от её равнодушной расчетливости, глаза застилала холодная белая ярость. Его просто выносили за скобки ее личного уравнения.
— Тебе стричься пора, — Светка подвинулась поближе, провела рукой по груди.
— Ты, пожалуйста, не забывай меня, ладно? — неожиданно, без всякого перехода сказала она и негромко добавила:
— Вспоминай хотя бы иногда.
Олли не знал, насколько тяжело Светке это говорить. Сейчас он думал только о себе; размышлял и недоумевал. Что вдруг случилось? Какие причины вызвали столь поспешное бегство? Почему его устранили от решения проблем и даже не удостоили самого элементарного объяснения; лишили права быть старшим и по праву этого старшинства принимать решение. От этого было не просто обидно. Больно. И боль почему-то выглядела постыдной, скомканной и неловкой, словно его застигли за подглядыванием. От растерянности и непонимания его следующая фраза вышла неуклюжая и странная. Странная настолько, что в первый момент Олли и сам не понял, что спросил:
— Интересно, в других условиях я бы мог понравиться твоей матери?
— Пытаешься оправдаться? — Светка усмехнулась. — Не переживай, я понимаю, в каком ты был шоке. И за неё не переживай. Мёртвые сраму неймут.
Светка, наконец, села в постели, откинула смятые светлые волосы с лица. Протянула руку и залпом допила остатки белого вина, что стояли рядом на низком столике-кубике.
Слова Светки дошли до Олли не сразу, медленно вползли в сознание, вышибая остатки нежной ночной неги, неожиданно делая омерзительно уязвимым и понятливым.
— Когда?
— Весной, в апреле.
— Почему ты мне ничего не сказала?
Светка криво передернула плечом. Олли растерянно молчал. Было время, когда он над ней откровенно смеялся, ненавидел и даже презирал. Она казалась слишком чужой, слишком через край, слишком простой и примитивной, но всегда живой и настоящей. Именно тем едким и невкусным натур продуктом, который заставлял хотя бы иногда вспоминать о своём настоящем лице.
— Почему ты мне ничего не сказала? — Олли повторил свой вопрос.
— Мы с ней никогда не ладили, — словно не слыша, продолжила Светка, — она меня очень рано родила, я, соответственно, портила ей жизнь. Слишком понятливая, слишком шкодная. Мать бухала, я ходила в школу, она продолжала рожать, мне теперь воспитывать. Весной у неё отказали почки. Всё получилось, как я и предполагала. Знаешь, я раньше её ненавидела, а теперь понимаю, что пока мать была жива, я могла вести тот образ жизни, который мне нравится. Мотаться по заграницам, месяцами безвылазно сидеть в Финляндии, иногда привозить какие-то подарки и лаяться из-за её пристрастия к алкоголю. А теперь я получила опеку над тремя младшими братьями.
Олли нащупал её руку, осторожно сжал. Очень нежно, до сладкой истомы, до бешеного сердцебиения первого прикосновения, как, наверное, никогда к ней не прикасался. Просто задержал розовую лапку в своей руке, удивляясь и умиляясь её крошечному размеру, одновременно.
— Почему? — Олли повторил свой вопрос. — Как же ты потянешь трёх детей одна? Без профессии, без образования?
— Думаешь, будет лучше если их определят в детский дом при живой старшей сестре? Светка пожала плечом:
— И ещё я очень беспокоюсь за нашу квартиру: на ней висит громадный долг. Если я не займусь этим вопросом, то очень скоро мы можем оказаться на улице. И не спрашивай меня, как это возможно с маленькими детьми — это Россия, детка!
— А с кем дети сейчас? — машинально поинтересовался он, когда Светлана замолчала.
— С тёткой, сестрой матери. Она тоже метит на нашу квартиру.
Снова помолчали. Олли и Сенья сидели рядом, едва соприкасались обнажёнными плечами и невольно прислушиваясь к глухой барабанной дроби затянувшегося ночного дождя.
Время тянулось густыми каплями и гулко ударялось о стену водосточной трубы, которая исчезала, где-то под окнами их квартиры. Гулко бухало в жестяную крышку сердца, выдавливая ту пронзительно-едкую нежность от, которой непроизвольно начинало щипать глаза.
Неловкость этого молчания, заставила Олли машинально придвинуться к Светке ближе. Зарыться лицом в волосы, неожиданно неловко сгрести тонюсенькую фигурку за плечи.
— Иди, ко мне, — он притих, словно его поймали на воровстве. Стиснул, так что она даже пискнула и смущённо сказал:
— Я ведь ни разу не сказал тебе, что люблю!
***
В присутствии Юсси ей всегда казалось, что неразрешимых проблем не существует. Они решались как бы сами собой — самостоятельно, легко, с неизменной улыбкой. Кто бы мог подумать, что безумный нервяк-марафон длиной в несколько месяцев и придушенный скандал за кулисами обернётся полной потерей голоса. В тот момент, когда она приняла от отца букет, голос как будто съежился, стал почти невидимым, крошечным, эфемерным и полностью исчез. Два месяца хождения по фониатрам, кругленькое зеркальце ларингоскопа, просьба спеть звук «и».
Вот она, сумасшедшая любовь к Арчи, её унизительная самоотдача…
Диагноз звучал красиво, но безнадёжно. Отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. Она прошла все круги ада. Отчаянье первых дней было таким, что Маша, не стесняясь, рыдала у Юсси на груди прилюдно. Всё произошло, как и предполагала бабушка, но расплата за двойной триумф оказалась непомерной. Маша не могла говорить даже шёпотом.
В те дни, когда Мария измученная бессонницей, с опухшими глазами начинала делать перед зеркалом упражнения для восстановления голоса, Юсси по возможности бросал дела, сажал её в свой джип и увозил на природу, либо на озёра, либо в загородный дом свой матери, где давал возможность всласть порыдать. Обычно после этого измученная Маша засыпала. Тогда он вставал, топил печь или жёг костер, готовил немудреную еду, шёпотом решал свои дела по телефону, а, когда Маша просыпалась, подробно рассказывал, что сегодня произошло интересного. Родные знали про её отношения, и если отец смущённо разводил руками, то бабушка качала головой и безапелляционно заявляла «Я же говорила, что тот симпатичный блондинчик Артту слишком самовлюбленный болван. Где он теперь, и чем всё это кончилось?»
Сегодня была их последняя ночь. Они отправились гулять по улицам Хельсинки пешком. Они брели вдвоём под одним большим зонтом по темным и влажным улицам, где звук шагов по брусчатке, раздавался звонками щелчками. С залива дул довольно сильный ветер, и Маша зябко куталась в большую шаль, повязанную вокруг тела крест на крест. Она вообще выглядела не очень здоровой и Юсси каждые пять минут заботливо уточнял, не холодно ли ей. Он тащил пару сумок, свою и Машину, зонтик и пакет с недоеденным ржаным пирогом отчего эта попытка выглядеть галантным вызвала у Маши лёгкую улыбку. В какой-то момент ей действительно стало легче. Обруч тревоги, что стягивал голову долгие восемь недель неожиданно лопнул, и она почувствовала себя свободной. Два месяца обследований в России и Финляндии, консультации врачей и педагогов, осмотры, пробы. Голос так и не вернулся, но надо было жить дальше. Данность уже не вызывало бешеную боль утраты и выглядела, скорее, как горькое, но уже далёкое сожаление. Она не особенно верила в карму, возмездие и прочие высшие материи и только, где-то очень глубоко, тихонько напоминала Вселенной, что та осталась ей должна. Отношения с Юсси неожиданно научили её не жалеть о том, чего не случилось. Значит, так было надо; значит, всё к лучшему. Да и счастье у неё всё-таки было. Пусть коротенькое, совсем маленькое, но было. Её родная мечта которую она держала в руках.
Они вышли к Рыночной площади. По лицу ударил резкий порыв ветра, прохватил почти до самых костей, ударил россыпью ледяных игл и покатил дальше по узким мощёным улочкам в сторону Кафедрального собора.
— Я боюсь, что ты простудишься. Давай посидим в машине.
Маша неопределенно кивнула. Какая, собственно разница? Гулять по ночному городу захотелось Юсси. Её вполне мог устроить старый диван и телевизор в его гостиной. К слову сказать, Маша долго не могла привыкнуть, что самые известные звёзды Финляндии живут скромно. Юсси же вообще дома бывал редко. Он давно был в разводе и его вполне приличная по финским меркам квартира, выглядела, как нечто среднее между берлогой и будуаром.
Юсси открыл дверь джипа, сгрузил вещи на заднее сидение. Из салона потянуло теплом, разогретой кожей, резковатым парфюмом. Пока он возился с мокрым зонтиком и пакетами, Маша отошла к афишной тумбе.
Кромка воды поднялась почти до самого ординара. Волны лезли на берег. Казалось, что залив покрыли огромной искрящейся тканью, и под этой тугой блестящей материей то и дело пробегают какие-то гигантские морские животные. Море выглядело неспокойным, мечущимся… совсем, как Арчи. Бросающимся из крайности в крайность и немогущим удержаться ни в одной своей ипостаси. Маша подумала про Артту и тут же невольно отметила, что думает о нем так же отстранённо, как и о голосе. Как о чём-то далёком. Как будто это было ни с ней, или было очень давно в какой-то другой жизни.
— Иди в машину, — позвал Юсси, — а-то сейчас сдует.
Они устроились недалеко от пирса с таким расчётом, чтобы видеть далёкую гряду Суоменлинны, тёмную и чуточку жуткую. По стеклу забарабанили струи очередного дождя. Пока Маша разматывала шаль, Юсси достал термос, надломил половинку ржаного пирога. Молча перекусили. После импровизированного завтрако-обеда-ужина Вуори хотел было закурить, но покосился на Машу и передумал.
Довольно долго сидели молча, слегка касаясь головами и держа друг друга за руки. Говорить, вроде, было не о чем, но Маша ощущала нечто мучительное, недосказанное, что давно не давало ей покоя. Ощущение, какого-то незаконченного дела; может быть, долга. Какого-то небольшого штриха, без которого в истории нельзя было поставить точку.
— Юсь!
Юсси понимал, то, что она говорит по губам. Поднаторел за два месяца и чувствовал себя не хуже, чем заправский сурдопереводчик.
— Юсси, — она подвинулась ближе, положила голову на грудь.
И вправду странно, что она ему этого ни разу не сказала. Как будто само собой разумеющееся. Так и должно быть, лишние объяснения ни к чему.
— Я тебя люблю! — Маша попробовала эти слова на вкус. Сперва про себя, затем попробовала сказать вслух. — Что? Не понимаешь по-русски. Ну, хорошо. Mina rakastan sinua.
Юсси понял. Нарочно сделал вид, что вслушивается в незнакомую речь и чуть заметно улыбнулся, смакуя такое долгожданное признание.
@темы: закончен, эротика, рок-музыканты, фанфики, Голос, психология, романтика, фанфики по финским группам, гэт, драма